Что первое приходит вам на ум, когда вы слышите “садо‑мазо”? Велика вероятность того, что вы ответите: “Трилогия ‘Пятьдесят оттенков’”. Или же опишете чувственную сцену вроде этой: мерцающие свечи, кубик льда у торчащего соска, горячий воск, капающий на вздрагивающий обнаженный живот, маска, конская упряжь, туго перевязанная мошонка и роторасширитель на пружине… Ну‑ну, уважаемые извращенцы, не увлекайтесь. В любом случае, доминантно‑субмиссивные отношения (“раб” – “господин”) встречаются чаще, чем может показаться. Около 11 % из нас, вне зависимости от пола, хотя бы один раз имели личный опыт садомазохизма, а 5 % мужчин и 7 % женщин признают, что в их эротическом репертуаре есть “словесное унижение”, к которому они регулярно прибегают. И это лишь те, кто готов поделиться такими подробностями.
Большинство так называемых садистов в СМ‑сообществе не такие уж на самом деле садисты, ну а “мазохисты” не особенно глубоко погружаются в свою роль. Джон Мани, писавший о типичном любителе бондажа и дисциплины, где большое внимание уделяется безопасности обеих сторон, называл его “бархатным драконом”. Несмотря на то, что садизм включен в пятый пересмотр ДСР как одна из наиболее вредоносных парафилий, вряд ли врачи поставят психиатрический диагноз артистичной женщине, которая любит иногда связать “маленькую сучку”, в чьей роли добровольно выступает муж, и цапнуть его за ягодицу. Такие игры могут причинить боль, но после них не потребуется реконструктивная хирургическая операция. Чтобы определить, попадает ли пациент в категорию истинных сексуальных садистов, психиатры оценивают два фактора: причиненная боль должна быть реальной, и садист получает удовольствие от того, как страдает человек, который не соглашался на это добровольно. Обычно парафилы‑садисты попадают в поле зрения психиатров после того, как совершат преступление.
В контексте нашего несколько провокационного обсуждения важно помнить о различии моральной логики, когда мы рассматриваем поступок как нечто гораздо более вредоносное, нежели мысль. Мысли, сколько неприятными они бы нам ни казались, не могут насиловать, растлевать, избивать. Не покидая сознания, такие желания не причиняют вреда: вред возникает лишь тогда, когда мысли воплощаются в поступки. Но есть еще один важный критерий парафилии, указанный в пятом пересмотре “Диагностического и статистического руководства по психическим расстройствам”: дистресс. Так что вне зависимости от того, причиняет ли парафилия вред окружающим, она может вредить самому несчастному парафилу. Голоса, которые слышит шизофреник, могут вызывать у него дистресс вне зависимости от того, отвечает ли он вслух на эти галлюцинации. Если целый день некто провоцирует тебя или говорит гадости, жить очень непросто. Точно так же жизнь с парафилией может быть сущим адом, даже если она крепко заперта в черепной коробке. Парафилия – это видение мира через своеобразную сексуальную призму, и эту призму невозможно исправить или разбить, по крайней мере, не прибегая к лоботомии.
Так или иначе, парафилу придется смириться с тем, что его пристрастия “общественно неприемлемы”. Хороший психолог может помочь ему скорректировать поведение, избежать явно неверных решений и бороться с дурными привычками, либо уменьшить либидо при помощи медикаментов. Но все же уникальный набор предпочтений человека настолько глубоко укоренен в сознании, что его не изменить, как нельзя изменить отпечатки пальцев. Пересуды о том, следует ли рассматривать парафилию как “сексуальную ориентацию” и признать ее таковой по политическим и социальным причинам, не имеют никакого отношения к делу. Нет никаких сомнений, что парафилии – это сексуальные ориентации. Мозг парафилов направляет их к нетипичным эротическим объектам (или поступкам), как мозг других людей направляет их к нормальным объектам.
