Любовь, боль, сострадание и личность

МИГЕЛЬ ДЕ УНАМУНО
(1864-1936)

ЛЮБОВЬ, БОЛЬ, СОСТРАДАНИЕ И ЛИЧНОСТЬ. Отрывки.

Говоря о любви, мы всегда имеем в виду половую любовь, любовь между мужчиной и женщиной ради продолжения человеческого рода на земле. Именно это и не позволяет нам свести любовь ни к чисто умственному, ни к чисто волевому, отбросив чувствительное, или, если угодно, чувственное в ней. Ведь любовь не есть, в сущности, ни идея, ни воля: она скорее чувство; любовь это нечто даже и в духе телесное. Благодаря любви мы чувствуем все то, что есть в духе от тела. Половая любовь это обобщающий тип всякой другой любви. В любви и посредством нее мы ищем увековечения, но мы увековечиваемся на земле лишь при условии, что умрем, отдадим свою жизнь другому. Простейшие зверьки, самые крохотные живые существа размножаются делением, распадаясь, переставая быть тем целым, чем были прежде.
Но исчерпанная в конце концов жизненная сила бытия, размножающегося посредством такого деления, должна время от времени возобновлять источник жизни путем соединения двух приходящих в упадок индивидов, т.е. посредством так называемого спряжения одноклеточных. Они соединяются, чтобы вновь, с еще большей энергией разъединиться. И всякий акт рождения есть некое - полное либо частичное - прекращение бытия того, что было, некое саморазрушение, частичная смерть. Жить это значит плодоносить, увековечиваться, а увековечиваться и плодоносить - это значит умирать. Быть может, высшее наслаждение рождения - это не что иное, как предвкушение смерти, разрыв своей собственной жизненной сущности. Мы соединяемся с другим, но лишь для того, чтобы разъединиться; это интимнейшее объятие - не что иное, как интимнейший разрыв. В своей сущности сексуальное любовное наслаждение, родовой спазм, есть ощущение воскрешения, воскрешения в другом, ведь только в других мы и можем воскреснуть, чтобы увековечиться.
Несомненно, в основе любви, какой она предстает перед нами в своей примитивной животной форме, в том неодолимом инстинкте, который заставляет самца и самку соединяться в неистовом порыве, есть что-то трагически разрушительное. Ведь именно то, что соединяет тела, разъединяет души; заключая объятия, двое столь же ненавидят друг друга, сколь и любят, а главное - они вступают в борьбу, борьбу за некоего третьего, еще не обретшего жизни. Любовь - это борьба, и есть такие животные, у которых самец, соединившись с самкой, дурно обращается с нею, а есть и такие, у которых самка пожирает самца после того, как он оплодотворит ее.
О любви говорят, что она - взаимный эгоизм. Действительно, каждый из любовников стремится овладеть другим, а домогаться посредством другого, не помышляя и не помня в это время о нем, своего собственного увековечения, которое и является целью, что это как не алчность? И кто-то для того, чтобы вернее увековечиться, быть может, станет хранить девственность. И делать это он будет для того, чтобы увековечить нечто более человеческое, нежели тело. Ведь то, что любовники увековечивают на земле, есть тело боли, боль, смерть. Любовь - сестра, дочь и в то же время мать смерти, которая приходится ей сестрой, матерью и дочерью. И потому в глубинах любви есть глубины вечного отчаяния, из которого вырастают надежда и утешение. Ибо из той телесной, примитивной любви, о которой я веду речь, из этой любви всякого тела с его чувствами, являющейся животным истоком человеческого общества, из этой влюбленности возникает любовь духовная и сопряженная с болью.
Эта иная форма любви, любовь духовная, рождается из боли, из смерти любви телесной; она рождается также из сострадательного чувства покровительства, которое родители испытывают к своим беспомощным малюткам. Любовникам не достичь самоотверженной любви, истинного единения душ, а уже не одних только тел, до тех пор, пока могучий молот боли не раздробит их сердец, перемолов их в одной и той же ступе страдания... Ибо духовной любовью люди любят друг друга лишь тогда, когда они вместе испытали одну и ту же боль, когда вместе, запряженные в ярмо одной общей боли, подолгу вспахивали каменистую землю. Лишь тогда они понимают и чувствуют друг друга, и сочувствуют друг другу в общем своем несчастии, сострадают и любят друг друга. Ведь любить это и значит сострадать, и если тела соединяет наслаждение, то души соединяет страдание...
Чем больше преград возвели Судьба и мир с его законом между влюбленными, тем с большею силой чувствуют они привязанность друг к другу, и счастье их любви имеет горький вкус, из-за невозможности любить друг друга открыто и свободно усиливается боль, которую они испытывают, и они до глубины души сочувствуют друг другу, а это их общее сочувствие, это их общее несчастье и общее счастье, в свою очередь, поддерживает огонь их любви и дает ей пищу. Они страдают своим наслаждением, наслаждаясь своим страданием. Они ставят любовь свою вне мира, и сила этой несчастной любви, изнемогающей под бременем Судьбы, заставляет их интуитивно предчувствовать мир иной, в котором нет закона, кроме свободы любви, мир иной, в котором нет ей преград, потому что нет плоти. Ведь ничто не внушает нам столько надежды и веры в мир иной, как невозможность действительного осуществления нашей любви в этом мире плоти и иллюзий...
Любить духовно - значит сочувствовать, и кто сильнее сочувствует, тот сильнее любит. Человек вспыхивает горячей любовью к своим ближним именно потому, что доходит до предела своего собственного несчастья, призрачности, ничтожности своего собственного существования, и обратив вслед за тем свои таким вот образом раскрытые глаза на себе подобных, видит и их тоже несчастными, призрачными, ничтожными, сочувствует им и любит их.
Человек жаждет любви, или, что то же самое, жаждет сочувствия. Человек хочет, чтобы ему сопереживали, чтобы разделяли его беды и печали. Когда нищий у дороги показывает путнику свою язву или гангренную культю, то в этом есть нечто большее, чем просто уловка с целью получить милостыню. Скорее всего, именно милостыня, а не помощь, облегчающая тяготы жизни, является сочувствием. Нищий не почувствует благодарности за милостыню, которую ему подают, отвернувшись, чтоб не видеть его и пройти стороной, благодарен он будет скорее за то, что посочувствовали, не оказав никакой помощи, чем если бы, оказав помощь, не посочувствовали, хотя, с другой стороны, он, может быть, и предпочел бы это последнее. Как я уже сказал, именно любовь женщины по самой сути своей всегда сострадательная, материнская. Женщина покоряется влюбленному потому, что чувствует, как он страдает от любви. Изабелла почувствовала сострадание к Лоренцо, Джульетта - к Ромео, Франческа - к Паоло. Женщина как будто говорит: "Иди же, бедненький, и не мучайся так из-за меня!". И потому ее лобовь нежнее и чище, чем любовь мужчины, она и сильнее, и долговечней. Итак, сочувствие есть сущность духовной человеческой любви, любви, сознающей себя, любви, не являющейся чисто животной, любви разумной личности, наконец. Любовь сострадает, и чем больше сострадают, тем больше любят.
Мы не знаем ничего такого, чего бы прежде так или иначе не желали, и даже подчеркнул бы, что невозможно хорошо знать то, чего мы прежде не любили, чему не сострадали. Любовь, эта пылкая страсть, самая возвышенная и самая глубокая, растет, распространяясь на все вокруг, сострадая всему. Соответственно, ты углубляешься в самое себя и в самое себя погружаешься, открывая свою собственную ничтожность, обнаруживая, что ты не есть все то, что не ты, не являешься тем, чем хотел бы быть, что, наконец, ты - не более чем пустяк. И прикоснувшись к своей собственной ничтожности, не ощутив в себе никакой прочной основы, не достигнув ни своей собственной бесконечности, ни тем более своей собственной вечности, ты всем сердцем сочувствуешь самому себе и вспыхиваешь болезненной любовью к себе самому, убивая то, что называется собственно любовью; это не что иное, как род чувственного наслаждения самим собою, что-то вроде плотского удовольствия, которое твоя душа испытывает от себя самой. Духовная любовь к самому себе, сострадание к самому себе, вероятно, может быть названа эгоизмом; однако, это нечто совершенно противоположное заурядному эгоизму. Ведь от этой любви, или сострадания, к самому себе, от этой полной безнадежности - ибо как до твоего рождения тебя не было, так и после смерти тебя не будет, - ты переходишь к состраданию, то есть любви, ко всем своим собратьям по призрачности, несчастным теням, которые бредут от ничто к ничто, искрам сознания, вспыхивающим на миг в бесконечном и вечном мраке. А от сострадания к другим людям, своим ближним, через сострадание к самым близким, к тем, кто живет рядом с тобой, ты переходишь к состраданию ко всему живому, и даже, может быть, не живому, но существующему.
И если мы испытываем боль от того, что однажды нам придется прекратить свое существование, то, может быть, еще мучительнее было бы быть всегда одним и тем же и не более, чем одним и тем же, не в силах быть одновременно другим, не в силах быть одновременно всем прочим, не в силах быть всем.
Если ты созерцаешь вселенную, самое близкое и самое глубинное, что ты можешь в ней увидеть, - в тебе самом; если ты чувствуешь, а уже не только созерцаешь, все вещи в своем сознании, где все они оставили свой болезненный след, то ты дойдешь до самого дна отвращения к существованию, омута суеты сует. Именно таким путем ты и достигнешь сострадания ко всему, универсальной любви.
Чтобы почувствовать любовь, сострадание, ко всему, - человеческому и нечеловеческому, живому и неживому, - необходимо ощутить все внутри себя самого, все персонализировать. Ибо любовь персонализирует все, что любит, все, чему сочувствует. Мы сострадаем лишь тому, то есть любим лишь то, что нам подобно и постольку, поскольку оно нам подобно, и тем более, чем более оно уподобляется нам, так наше сострадание, а с ним и наша любовь к вещам растет благодаря обнаружению их сходства с нами. Или скорее это сама собой растущая любовь, именно она открывает нам это сходство.
И когда любовь так велика, так жива, так сильна, так безудержна, что любит все, тогда она персонализирует все и обнаруживает, что тотальное Все, Вселенная, это тоже Личность, наделенная Сознанием, Сознанием, которое, в свою очередь, страдает и любит, то есть является сознанием. Это Сознание Вселенной, открытое любовью, персонализирующей все, что ею любимо, и есть то, что мы назвываем Богом. И таким образом душа сострадает Богу и сама чувствует Его сострадание, она любит Его и себя чувствует любимой Им, находя приют своему несчастью в лоне вечного и беспредельного несчастья, то есть увековеченного и обеспределенного высшего счастья...
Боль есть дорога сознания, и именно благодаря ей живые существа обретают самосознание. Ведь иметь сознание самого себя, быть личностью, - значит знать и чувствовать себя отличным от всех прочих существ, а почувствовать это отличие можно только как удар, как более или менее сильную боль, как ощущение собственной границы. Сознание самого себя есть не что иное, как сознание своей собственной ограниченности. Я чувствую свое собственное "я" тогда, когда чувствую, что я не являюсь всем прочим; знать и чувствовать границу, до которой я есмь, значит знать, где прекращается мое существование и меня уже нет. Да и как же можно было бы узнать о своем существовании, если в той или иной мере не страдать? Как обратиться к себе, достичь рефлексивного сознания, не испытав боли? В наслаждении забывают о себе, забывают о своем существовании, переходя в другого, отчуждаются. Зато погружаются в себя, обращаются к себе только в страдании.
"Самая тяжелая мука на свете для человека - многое понимать и не иметь силы бороться с судьбой" (Polla frueuta mhdenos cratetn), как согласно Геродоту (кн. IX, гл. 16), на одном пире сказал некий перс некому фиванцу. Так оно и есть. Все или почти все можем мы охватить сознанием или желанием, и ничего или почти ничего - волей. И счастье не в созерцании - о нет! - ежели это созерцание означает бессилие. Из этого столкновения между нашим знанием и нашей силой возникает сострадание. Мы испытываем сострадание к тому, что нам подобно, и сострадание наше тем сильнее, чем сильнее и глубже чувствуем мы это подобие. И если можно сказать, что это подобие вызывает в нас сострадание, то можно утверждать также, что именно наше стремительно изливающееся на все вокруг сострадание заставляет нас открывать подобие всех вещей нам, ту всеобщую связь, что соединяет нас с ними в страдании.
Наша борьба за обретение, сохранение и приумножение своего собственного сознания заставляет нас обнаружить в движениях и превращениях всех вещей единую борьбу за обретение, сохранение и приумножение сознания, к которому стремится все на свете. Как мои близкие, так и все остальные люди чувствуют - или, вернее, сочувствуют - состояние сознания, идентичное моему собственному, складывающемуся под влиянием моих собственных действий. Когда я слышу крик моего брата, моя собственная боль просыпается и кричит в недрах моего сознания...
Джамбаттиста Вико со свойственным ему глубоким художественным проникновением в душу Древности понимал, что стихийная философия человека была упорядочением мира, направляемым instinto d'animazione. Язык, с необходимостью антропоморфический, мифопоэтический, порождает это мышление. "Поэтическая Мудрость - первая Мудрость Язычества, - говорит он в своей Scienza Nuova, -должна была начинать с Метафизики, не с рациональной и абстрактной Метафизики современных ученых, а с чувственной и фантастической Метафизики первых людей... Такая Метафизика была их настоящей Поэзией, а последняя - естественной для них способностью (ведь они от природы были наделены и столь сильными чувствами и такой же фантазией), порожденной незнанием причины; незнание было для них матерью удивления перед всем, так что они, ничего не зная, всему удивлялись чрезвычайно сильно... Такая Поэзия первоначально была у них божественной: они представляли себе причины ощущаемых и вызывавших удивление вещей, как Богов...А затем Вико переходит к описанию эпохи разума, уже не фантазии, - этого нашего века, когда ум человеческий слишком далек даже в простонародье от чувств "из-за многочисленных абстракций, которыми переполнены языки", и "естественно, мы не можем составить себе огромного образа Женщины, называемой "Сострадающей Природой", а если и называют это имя губами, то в уме пустота, так как ум - во лжи, т.е. в ничем". "Теперь, - добавляет Вико, - нам самой природой закрыт доступ в неукротимое Воображение первых людей". Но так ли это? Не продолжают ли жить в нас творения их фантазии, навсегда воплотившиеся в языке, с помощью которого мы мыслим, или, вернее, который мыслит в нас?
Сократ, как рассказывает Ксенофонт (Воспоминания о Сократе. 1. 6-9), делал различие между вещами, зависящими от человеческого рассудка, и вещами, зависящими от богов, и к попытке Анаксагора все объяснить рационально он относился с неприязнью. Его современник, Иппократ, считал все болезни божественными, а Платон верил, что Солнце и звезды это одушевленные божества, боги, наделенные душами (Филеб. с. 16; Законы, X), и считал допустимым лишь такое астрономическое исследование, которое не богохульствовало бы против этих богов. И Аристотель в своей Fisica говорит, что Зевс плачет не для того, чтобы росла пшеница, а по необходимости, - exanagchs. Они стремились механизировать, или рационализировать Бога, но Бог вновь вставал перед ними.
Всегда воскресающее понятие Бога возникает, таким образом, из вечного чувства Бога в человеке. Что это как не вечный протест жизни против разума, никогда не победимый инстинкт персонализации? А понятие субстанции, что это как не объективация самого что ни на есть субъективного в воле, или сознании? Ибо сознание еще прежде, чем узнать себя в качестве разума, ощущает себя, прикасается к себе и существует скорее как воля, воля не умирать. Отсюда этот ритм в истории мысли, о котором мы говорили. Позитивизм принес с собой эпоху рационализма, то есть материализма, механицизма и мортализма; вот тут-то и возвращается витализм, спиритуализм. Чем были усилия прагматизма, как не усилиями восстановить веру в человеческий смысл Вселенной? Чем были усилия Бергсона, например, особенно в его работе о творческой эволюции, как не усилиями восстановить личного Бога и вечное сознание? Итак, жизнь не сдается. И совершенно напрасны попытки замалчивать этот мифопоэтический, или антропоморфический процесс и рационализировать наше мышление, как если бы мы мыслили лишь для того, чтобы мыслить и познавать, а не для того, чтобы жить. Этого не допускает сам язык, на котором мы мыслим. Язык, субстанция мысли, есть система метафор, основа которой мифическая и антропоморфическая. Чтобы создать чисто рациональную философию, ее надо было бы создать из алгебраических формул или изобрести специально для нее язык - язык бесчеловечный, то есть неприспособленный к потребностям жизни.
И это потому, что философия работает не над объективной реальностью, которая дана нашим чувствам, а над совокупностью идей, образов, понятий, представлений и т.п., которые воплощены в языке и которые вместе с ним несут нам наши воспоминания. То, что мы называем миром, объективным миром, есть некая социальная традиция. Его нам вручают уже готовым.
Человек не может примириться ни с тем, чтобы в качестве сознания быть единственным во Вселенной, ни с тем, чтобы быть объективным феноменом среди других объективных феноменов. Он хочет спасти свою витальную, или аффективную, субъективность, делая живой, личной, одушевленной всю Вселенную. Поэтому и для этого были открыты Бог и субстанция, которые всегда - так или иначе замаскированные - возвращаются в человеческое мышление. Благодаря тому, что мы наделены сознанием, мы чувствуем свое существование, - а это нечто совершенно иное, нежели знать о своем существовании, - и хотим почувствовать существование всего прочего, чтобы каждая из вещей тоже была бы неким я.
Невозможно наслаждаться, будучи неспособным страдать, и способность к наслаждению - та же самая, что и способность чувствовать боль. Кто не страдает, тот и не наслаждается, как не чувствует тепла тот, кто не чувствует холода...
Если существует некое Универсальное и Высшее Сознание, то я - его идея, а может ли какая-нибудь идея угаснуть в нем полностью? После моей смерти Бог по-прежнему будет помнить меня, а быть в памяти Бога, быть личным сознанием, хранимым высшим Сознанием, разве это не значит быть?
Когда сострадание, любовь, раскрывает перед нами всю Вселенную в борьбе за обретение, сохранение и приумножение сознания, за то, чтобы с каждым разом становиться все более и более сознающей, испытывая боль от возникающих внутри этого сознания разногласий, тогда сострадание открывает нам, что вся Вселенная подобна нам, обнаруживает, что она - человеческая Вселенная, и заставляет нас признать в ней своего Отца, плотью от плоти которого мы являемся; любовь заставляет нас персонализировать все, частью которого мы являемся.
Вера в личного и духовного Бога основывается на вере в нашу собственную личность и духовность. Ибо мы чувствуем в себе сознание, чувствуем сознание, то есть личность, в Боге, и так как мы страстно желаем, чтобы наше сознание могло жить и быть независимым от тела, мы верим, что божественная личность живет и является независимой от Вселенной, которая есть состояние ее сознания ad extra.
Вера в Бога рождается из любви к Богу, мы верим, что он существует, оттого, что хотим, чтобы он существовал, а может быть, она рождается также из любви Бога к нам. Разум не доказывает, что Бог существует, но он не доказывает также и то, что Бог не может существовать.
Идеальные вещи произрастают из любви, и из любви произрастает Бог, в котором мы объединяем эти идеальные вещи как в Сознании Вселенной. Это - социальное сознание, дитя любви, инстинкта увековечения, то самое, что заставляет нас все социализировать, во всем видеть общество, и показывает нам в конце концов, что в действительности вся Природа есть некое бесконечное Сообщество. И благодаря тому, что заставляет меня воспринимать Природу как некое сообщество, тысячи раз, проходя по лесу, я испытывал чувство общности с деревьями, которые каким-то непостижимым образом чувствовали мое присутствие...
Наше желание жить, наша потребность в жизни принимает за истину то, что позволяет нам сохранять и увековечивать себя, то, что сохраняет человека и общество; истинной водой будет для нас та жидкость, которая, если ее выпить, утолит жажду, и именно потому, что утолит ее, а истинным хлебом - тот, что утоляет голод, и потому, что утоляет его. Чувства служат инстинкту самосохранения, и все, что удовлетворяет этой нашей потребности в самосохранении, даже если оно не пропущено через наши чувства, есть путь проникновения рельности в нас...
Есть существа, которые живы воздухом, но ничего о нем не знают. Так и мы, быть может, живы Богом и пребываем в Боге, в Боге духе и сознании общества и всей Вселенной, поскольку последняя - тоже общество. Бог может быть воспринят, только если он живой Бог, и не хлебом единым жив человек, но всяким словом, исходящим из уст Его (Матф. IV, 4. Второзак. VIII, 3).
И эта персонализация всего, Вселенной, персонализация, к которой ведет нас любовь, сострадание, принадлежит личности, объемлющей и вбирающей в себя все другие личности - те, из которых она состоит. Единственный способ придать смысл Вселенной - наделить ее сознанием. Ведь там, где нет сознания, нет и смысла, который предполагает некий замысел. И вера в Бога основывается, как мы увидим, не иначе, как на витальной потребности придать смысл существованию, заставить его отвечать некоему замыслу. Не для того, чтобы понять, "почему", но для того, чтобы почувствовать и выдержать конечное "для чего", чтобы придать смысл Вселенной, нуждаемся мы в Боге...
Быть может, мы живем и любим, то есть страдаем и сострадаем, в этой Великой Личности, объемлющей все личности, всех нас, страдающих и сострадающих, и все существа, которые борются, чтобы персонализироваться, обрести сознание своей боли и своей ограниченности? Не являемся ли мы идеями этого тотального Великого Сознания, которое, мысля наше существование, наделяет нас существованием? А существовать, не значит ли для нас быть воспринимаемым и ощущаемым Богом? А ниже все тот же провидец говорит в свойственной ему фантасмагорической манере, что каждый ангел, каждое сообщество ангелов и все небо, созерцаемое сообща, предстает в человеческой форме, и что в силу этой его человеческой формы Господь правит им как одним единым человеком...
Не сказано ли в Писании, что Бог творит единым словом своим, то есть своим мышлением, и что этим самым Словом сделалось все сущее? И забывает ли Бог то, что однажды помыслил? Не продолжают ли существовать в Высшем Сознании все мысли, которые однажды в нем возникли? Если сам Он вечен, то не становится ли в Нем вечным всякое существование?...
Эта чудовищная жажда дать смысл Вселенной, наделить ее сознанием и сделать ее личностью и есть то, что ведет нас к вере в Бога, к желанию, чтобы Бог был, одним словом, к творению Бога. Да, именно к творению Бога! И, думается, это не должно возмутить даже самого благоверного теиста. Ибо верить в Бога и значит в определенной мере творить его, хотя прежде Он творит нас. Он - тот, кто в нас постоянно творит сам себя.
Мы создаем Бога, чтобы спасти Вселенную от ничто, ибо то, что не есть сознание и сознание вечное, сознающее свою вечность и вечно сознающее, есть не более чем видимость. Поистине реально только то, что чувствует, страдает, сострадает, любит и жалеет, то есть сознание; субстанциально только сознание. И Бог нам нужен для того, чтобы спасти сознание; не для того, чтобы постичь существование, а для того, чтобы пережить его; не для того, чтобы знать, почему и как нечто существует, но чтобы почувствовать, для чего оно существует. Любовь - бессмыслица, если Бога нет.