Поверить в себя.

Тема о вере Бога в человека не так часто является темой разговора, размышления, а вместе с тем это такая потрясающая тема! Бог вызвал нас всех, все человечество, из небытия. Каждого из нас Он из того же небытия вызывает к существованию; без Его воли не рождается никто, и поэтому с первого момента нашего существования между Богом и нами очень глубокая связь. Он нас позвал — мы встали перед Ним; Он произнес слово, которое оказалось силой, приведшей нас к бытию. И, может быть, стоит задуматься над тем, что в книге Откровения нам сказано, как в конце времен, после Второго пришествия Господня каждый из нас получит имя, которое знают только Бог и тот, кто это имя получает. Не означает ли это имя, неизвестное больше никому, что каждый из нас для Бога — единственный, неповторимый и что отношение с Богом каждого из нас абсолютно неповторимо, ни с чем не сравнимо; что человечество является как бы все нарастающей, громадной и дивной мозаикой, где каждый из нас представляет собой один камушек, — но камушек, на котором держится вся мозаика? Вынь один из них — начинает расшатываться все здание, все мироздание... И каждого из нас Бог творит, вызывает к бытию по невыразимой и, по-человечески говоря, непонятной любви к нам. Непонятной, потому что Он знает, каковы мы; мы и сами знаем, как мы неотзывчивы на любовь — и на человеческую, и еще больше на Божественную. И Бог каждого из нас вызывает к бытию для того, чтобы мы вступили в таинство взаимной с Ним любви. Он является для всего мироздания Женихом, и каждая человеческая душа является как бы невестой. И Он свободно вызывает к бытию каждого из нас, как бы веря в то, что мы не обманем Его ожиданий.

* Как возможно, что Бог нас создал, поверив, что Его творческий акт будет не напрасен, что в конечном итоге мы, может быть, и оправдаем его? Я говорю "может быть", потому что это зависит от нас, а не только от Бога. Бог вызывает нас к бытию, Бог нам дает свободу, без которой нет любви, Бог открывается нам, по мере того как мы оказываемся способными Его воспринять, открывается нам со всей Своей глубиной. А открыться — это значит стать уязвимым, открыться доверчиво другому существу значит отдаться в его власть. И, действительно, когда Бог нам предлагает Свою любовь, а мы — может быть, не словами, но всей жизнью — от этой любви отрекаемся, разве мы не готовим распятие Господа, не соучаствуем в нем?

* В предисловии к рассказу о своем житии протопоп Аввакум так представляет сотворение мира (я цитирую не дословно, но точно передаю мысль). И сказал Отец: Сыне, сотворим человека ... И Сын ответил: Сотворим его, Отче ... И Отец сказал: Но он падет, и Тебе придется стать человеком и умереть ради его спасения ... И Сын ответил: Да будет так, Отче!.. И Бог сотворил человека. В Своем предведении, в Своей предвечной мудрости Бог знал все, что будет, но и перед этим не остановилась Его любовь, но и этим не было сокрушена Его вера в нас, потому что Он никого и ничего не создавал для погибели. Об этом нам следовало бы думать иногда более глубоко, чем мы думаем. Призывая нас к бытию, Бог изъявил Свою веру в человека. И каждый из нас может задуматься над тем, что это значит для него лично, по отношению к самому себе, и что это значит по отношению к тому, как люди друг на друга смотрят, каковы наши взаимные отношения.

* Бог стал человеком. Посмотри в эти ясли: там лежит беспомощный Ребенок, Младенец, Который зависит всецело от того, что над Ним совершат, что Ему сделают. Бог во всем Своем могуществе, во всей Своей славе предлежит перед нами в образе бессильного, хрупкого, от нас до конца зависящего Ребенка, — уязвимого, Который над Собой не имеет власти.

* А что над Ним будет сделано — мы знаем. Божией Матерью Он принят; Она стала святилищем храма. Святое святых и Она теперь стали одно и то же. Она является местом пребывания Всесвятого Бога, пришедшего плотью, — плотью, которая вся пронизана Божеством. Иосиф в смущении, в колебании боролся с самим собой, до момента, когда ангел ему открыл тайну воплощения. Мудрецы шли, шли за звездой, которая их вела, как говорит церковная песнь, к Солнцу правды, к Божественному сиянию. И в Нем они каким-то непостижимым для нас образом узнали человека, обреченного на смерть, Бога, пришедшего плотью, и Царя, Который лежит беззащитный в яслях, отвергнутый всеми в той деревне, где Пречистая Дева и Иосиф искали себе пристанище. Пастухи с чистым сердцем пришли по свидетельству ангелов и поклонились Ему; но уже в ту ночь началось Его отвержение. Как ответило человечество, как ответил каждый человек на Его воплощение? Пречистая Дева стучалась в каждую дверь, ища пристанища, где родить Своего Сына, и каждая дверь захлопывалась перед Ее лицом: мы здесь своей семьей собраны, чужие нам не нужны! Нам здесь тепло, нам здесь хорошо, мы друг с другом близки; уходите, чужаки!... И в это же время Ирод, боясь, что родился в эту ночь ему соперник в царстве земном, готовил смерть Того, о Котором он знал, что Он — Царь Израилев. Воины готовились: четырнадцать тысяч детей было избито в вифлеемской области в поисках Единственного, Кого хотели убить и Кого Бог уберег от человеческой неверности, злобы. Первыми мучениками были чистые младенцы, ничем сами не провинившиеся, убитые за Христа. Вот два ответа, которые земля сразу с первого же мгновения дала любви Божией. Как же может Бог верить в нас?..

* И Он верит. Он не перестал творить, Он не перестал вызывать к бытию новых и новых людей. Вера Божия нам не может быть понятна. Глядя на самих себя, глядя на историю мира, мы не можем понять, как может Бог верить в человека. Как сказал один русский священник во Франции, отец Евграф Ковалевский: когда Бог взирает на любого из нас, Он может не видеть наших добродетелей, которых нет, но Он видит отражение Своего Образа, который ничто не может разрушить... Каждый из нас является освященной иконой — раненой, обезображенной, но каждый остается и святыней, и образом Божиим. И задача нашей жизни — вглядеться во все то, что в этой иконе уцелело, и эту икону обновить, как бы реставрировать.

* Если Бог так в нас мог поверить, то мы должны верить в себя, но не в свои человеческие силы, не в свои способности. Мы не должны быть ослепленными теми кажущимися нам драгоценными качествами, которые у нас есть, качествами ума, воли, творчества; мы должны быть внимательны к тому сокровенному сердца человеку, который является тайной нашей. Святой Ефрем Сирин говорит, что, когда Бог творит человека, Он вкладывает в глубины его все Царство Божие, и задача жизни в том, чтобы копать глубже, пока не найдешь это сокровище. Мы обязаны верить в себя, потому что Бог в нас верит. Мы обязаны искать в себе то, что Божие, — не только то, что Ему принадлежит; все Ему принадлежит по праву, — но искать в себе все то, что нас делает родными Ему, сродняет с Ним, уподобляет нас Ему, делает нас на Него похожими. А для этого мы должны научиться вчитываться в Священное Писание Евангельское, искать, что в этом Писании вызывает в нас трепет, восторг, радость, на что мы отзываемся, говоря: Боже, как это прекрасно! Как это истинно! Как это светло!.. Потому что, когда мы так можем отозваться на то или другое евангельское сказание, это значит, что Бог и мы — в гармонии, что мы душевно одно, что тут мы коснулись нашего подобия с Ним, и Он нам подобен. Мы коснулись Его человечества и узнали в Нем себя, но — в чистоте, во славе, в красоте, в истине. И когда мы это находим, мы не смеем больше поступать иначе как в послушании этому откровению. И только тогда мы можем понять слова Спасителя о том, что мы должны любить ближнего, как самого себя, именно как самого себя. Мы должны любить самого себя; но не того эмпирического человека, которым мы являемся: самолюбивого, глупого, тщеславного и т. д., а любить того человека, который заложен в глубины наши как возможность и как призвание. Мы должны искать в себе этого человека, мы должны найти в себе этого человека, его беречь, как Божия Матерь берегла Спасителя, когда Он лежал в яслях, как Она Его хранила, когда Он был Младенцем, как Она Его защищала, когда Он был Ребенком. Вот как мы должны отнестись к тому, что мы представляем. Этого человека мы должны любить, и любить жертвенно, потому что мы знаем из Евангелия, что ни у кого нет большей любви, как у того, кто жизнь свою готов отдать за любимого. "Жизнь отдать" значит быть готовым пожертвовать всем для того, чтобы тот жил, кого мы любим. Не совпадает ли это с тем, что мы исповедуем при крещении, когда мы вслушиваемся в слова апостола Павла к римлянам о том, что мы умираем с Христом для того, чтобы воскреснуть с Ним, что в нас должно умереть, то есть превратиться в прах всё, что мешает нам стать образом Божиим во славе, во всей красоте, к которой мы призваны. Поэтому вера в человека нас обязывает, она не дает нам права жить небрежно под тем предлогом, что Бог в нас верит, так же как не имеем мы права жить безответственно по отношению к человеку, который нам доверяет, нас любит, который в нас верит. Но если Бог может верить в нас, то мы имеем не только право, — мы обязаны верить в себя и верить друг во друга, потому что то, что относится к одному человеку, к каждому из нас, относится одновременно и ко всем нам в целости и в отдельности. На этом должно строиться человеческое общество, которое называется Церковью, являющееся зачатком человечества в целом, каким оно должно стать.

* Мы постоянно делаем попытки к исправлению, мы постоянно стараемся быть успешными в том или другом и постоянно возвращаемся к прошлому. Если мы задумаемся над собственными нашими исповедями: сколько раз мы приходим, исповедуем одни и те же грехи, уходим с чувством облегчения, что мы хоть высказали себя, выразили свой стыд или свое горе, уходим с намерением что-то совершить и через самое короткое время возвращаемся на исповедь с теми же грехами. Почему это так происходит? Когда мы читаем жития святых, мы не видим, чтобы они ходили на исповедь раз за разом. Мы видим, что человек, который прожил каким-то образом недостойно собственного человечества, не говоря уже о Боге, вдруг видит себя, какой он есть, видит себя с ужасом, потому что осознает, что, какой он есть, он не имеет права себя даже человеком называть, а когда он станет перед Богом — что сможет он сказать в свое оправдание? Признаться в том, что он даже не был человеком, мало... И вот, человек, который себя увидел с такой яркостью, с такой силой, может перемениться, потому что человек, себя так увидевший, себя увидел в смертной опасности, увидел, что в нем не жизнь, а смерть качествует, действует, что он физически еще не труп — но что он уже мертвец... Из житий мы видим многих святых, которые в какой-то день под чьим-нибудь влиянием, либо вглядываясь в образ другого человека, либо по каким-нибудь обстоятельствам, вдруг себя увидели и, увидев это, поняли, что таким быть нельзя, невозможно быть и оставаться таким.

* Если мы эти мысли перенесем на то, что я говорил раньше, то вдруг вместо отчаяния может загореться надежда, — надежда, которая основана не на том, что мы воображаем, будто мы можем сделать усилие, перемениться, и все будет хорошо; мы знаем на опыте, сколько раз мы хотели, мечтали — и ничего не осуществили. Надежда может загореться совершенно неблекнущая, надежда, которой ничто не может уничтожить: потому что Бог нас знает, какими мы являемся, какие мы есть, и вместе с этим Он не только нас любит, — Он в нас верит. Любить можно даже без надежды. Сколько матерей любят своих детей развратных, наркоманов, убийц: в этом говорит их материнское сердце, но это человека не всегда облагораживает или меняет. Для того чтобы человека переменить, надо ему доказать каким-то образом, что в него продолжают верить. И вот то, что я говорил раньше, к этому относится: Бог в нас верит, и мы имеем данные быть убежденными в этом, верить в Божию веру в нас. Я уже говорил, что Бог не мог бы нас сотворить, не веря в нас, Он не мог бы нам дать все то, что Он нам дал — и тело, и ум, и сердце, и волю, и обстоятельства нашей жизни, и прошлое, и будущее — без веры в нас. Но сверх того мы знаем: Он нас сотворил, зная, что с нами случится, сотворил Он нас, зная к тому же, чтo с Ним случится в результате этого "безумного" творческого акта и "безумного" дара свободы человеку. Я говорю "безумного" — это не кощунство. Апостол Павел говорит о безумии креста, о его тайне сверх всякого разумения; это поступок, который никак не укладывается в разумные расчеты, какие мы ведем. И потому что в нас верит Бог и какие-то люди вокруг нас вместе с Богом в нас верят, мы можем надеяться. Мы можем начать жить их верой в нас, и мы можем надеяться, что в конечном итоге вера Божия и вера людей, которые нас любят, оправдается. Как, в какой мере, каким образом в конечном итоге — мы этого сказать не можем. Потому что мы понимаем, что дело не в том, чтобы нам простились наши грехи, дело в том, чтобы мы стали другими людьми, новой тварью, о которой говорит Новый Завет. И потому что в нас верит Бог, потому что какие-то люди, наученные Богом, кому Бог дал зрячие глаза, в нас верят, мы можем надеяться и верить в себя.

* Христос не только нас зовет к жизни, Он нам сказал сам о Себе: Я путь, Я истина, Я жизнь... Значит, мы можем на все надеяться; на все — но не пассивно. Надо искать в себе самих этот образ Божий, надо расчищать путь Богу. Помните слова Иоанна Крестителя: сделайте прямыми стези его... — это от нас зависит. Ко мне приходят много людей, и большей частью проблема человека не в том, что он не верит в Бога, а в том, что он не верит в себя. Он не видит никакой ценности в себе, он не видит смысла в себе. И если только удается ему передать то, что я, полуслепой, невосприимчивый, тупой, недуховный, могу, несмотря на все это, видеть в нем образ Божий, что я могу веровать в него, то это может играть решающую роль. И эту роль мы можем играть по отношению друг ко другу, каждый для каждого. Иногда это принимает очень простую форму, когда человеку говоришь: Ты себя не видишь, а вот я вижу в тебе. Я вижу ум, я вижу сердце, я вижу столько других свойств... А когда человек возражает: Но я их не вижу! — мы можем ответить, как святой Тихон Задонский писал одному священнику: когда тебя люди хвалят, не отрекайся, потому что к тем добродетелям, которых у тебя еще нет, они прибавят и смирение, которого совсем в тебе нет; но старайся стать таким, каким они тебя видят; ведь они так говорят, потому что они в тебе прозрели то, что потаенно в тебе есть... Конечно, речь не идет о тех людях, которые лицемеры, обманывают людей, представляются перед ними, а о тех людях, которые — да, несовершенные, но в ком есть зачаточно совершенство и богоподобная красота.

* И надо тоже помнить, что это совместимо со всеми формами жизни. Люди часто читают писания святых отцов, особенно аскетов, пустынников, и стараются внутренне воспринять то, что они говорят, и потом видят, что не могут внешне жить так, чтобы внутреннее соответствовало внешним обстоятельствам. Как жить полнотой духовной жизни при ограниченности возможностей эту жизнь осуществить, сделать конкретной, реальной? Я думаю, что тут мы делаем большую ошибку. Мы стараемся перенести из одной обстановки в другую правила жизни, стараемся перенести форму, не поняв содержания. Если читать отцов, то мы можем видеть, как они жили, что они думали, каковы были их чувства. И мы можем научиться тем чувствам, которые жили в них, которые пронизывали их ум, определяли их жизнь, и поставить перед собой вопрос: да, в очень малой, может быть, но в какой-то мере и я Бога люблю, Бога знаю, хочу Богу следовать. Что я могу сделать под этим руководством? Как я могу перевести на язык современности и на язык моей частной жизни, обстоятельств, в которых я живу, те абсолютные правила, которые мне представлены словом или примером?

* И тут надо научиться здоровому, реалистичному смирению. Мы потому часто не умудряемся сделать должное, что вместо того, чтобы начать с победы над малым, хотим взяться за великое. А Евангелие нам ясно говорит: кто был верен в малом, тот будет и над большим поставлен...

* Таким образом, в основе всего нам надо воспринять Божию веру в нас, нам надо друг другу показывать, проявлять нашу взаимную веру друг во друга, надо из этого научиться верить в себя и надеяться на все. Но верить в себя разумно, верить в себя с радостью, верить в себя творчески. Эта вера, которая начинается с момента, когда мы говорим: этому и поверить невозможно, но по Твоему слову я это воспринимаю... Глядя на себя, я убежден, что в меня верить нельзя; но раз Ты в меня веришь, я с благодарностью Твою веру воспринимаю... Из этого рождается надежда, которая, как я уже сказал, не бывает посрамляема. А из этого когда-нибудь может родиться любовь к Богу, любовь к ближнему, который в нас поверил, и может разгореться здоровая, настоящая любовь к самому себе: способность возлюбить в себе богоданную красоту, возлюбить в себе тот образ Божий, который так прекрасен — и который нами самими и другими людьми и обстоятельствами бывает так изуродован.

* Как мы важны, как мы значительны друг для друга! Ведь мы можем пережить эту тайну веры только через другого человека. Надо очень созреть духовно, чтобы воспринимать веру Божию непосредственно; но так просто с ликующим изумлением увидеть, что в нас верит наш ближний; что он не ждет, чтобы мы стали совершенны, что он не ждет, чтобы образ Божий сиял из нас, что он верит в потаенное, в невидимое, с большей силой, чем верит своим глазам. Это опыт, который в разных обстоятельствах можно иметь, в частности, конечно, в отношениях каждого из нас с каждым из окружающих. Но и в другой области: в общении с преступниками, когда кажется, что ничего в этом человеке нет, кроме зла — и вдруг обнаруживаешь, что за порой очень толстой, окаменелой корой бьется живое сердце. Только скажи ему о вере — не о вере в Бога, а о вере в человека, он сможет дрогнуть, он может ожить.

* Если поставить себе вопрос о том, в чем сущность евангельского делания, в чем его абсолютная радикальность: думаю, в любви и ни в чем другом; но в любви предельной и радикальной. Не в такой любви, которая обращена на любимых и оставляет в стороне других, не в такой любви, которая все сводит к себе самому. В этом смысле любовь евангельская начинается с того, чтобы ставить под вопрос все формы нашей любви, — причем во всех категориях, потому что можно любить родительской, брачной, дружеской любовью разрушительно. Дальше, если думать, как Христос нас любит: Его любовь нас оставляет до конца свободными. То есть Он берет на Себя, по любви к нам, все последствия этой любви: потому что Он любит, Он делается до конца уязвимым, и, как агнец пред стригущим его безгласен, так Он не отверзал уст Своих — это слова из Исайи, повторяемые на проскомидии. Ни словом не протестует: делайте со Мной, что хотите, — Я вас достаточно для этого люблю... Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих... причем "друг" в сильном смысле слова, то есть не приятель, не знакомый, а тот, который как бы мой "другой я сам"; это видение другого в таком соотношении с собой, что всё, составляющее его судьбу — и моя судьба, со всеми последствиями: и положительными (это не проблема), и отрицательными.

* Для того, чтобы этого достичь, надо действительно отрешиться от себя и забыть себя. Забыть себя, когда кого-нибудь любишь естественно — уже нелегко, потому что и тут себя вспоминаешь. Но когда естественно сердце не влечет к кому-нибудь, забыть себя очень трудно. Это какая-то основная справедливость; не та справедливость, когда мы думаем, что каждый должен получить равную долю чего-либо или что должно быть возмездие или награда за те или другие поступки. Нет, признание другого человека, как он есть, с его собственной судьбой, с его будущим, с его вечным призванием, то есть независимо от меня: он не существует только по отношению ко мне, он существует по отношению к себе, к Богу, Которого он, может, не знает, к целому миру, в котором он себе не отдает отчета.

* И вот здесь любовь Христова делается такой требовательной и страшной, потому что, в конечном итоге, любовь, о которой говорит Христос, это, по словам Феофана Затворника, самоубийство. Епископ Феофан говорит, что никто не может без помощи Божией на себя поднять руку так, как того требует христианская любовь, то есть отречься от себя до такой степени, чтобы, в конечном итоге, себя не помнить, а помнить только другого. Об этом можно было бы еще многое сказать, но по существу это — сердцевина Евангелия, наше уподобление Богу, путь, которым мы приобщаемся Ему, путь, который нам отрыт Богом к брату, к ближнему, к добрым и злым, к своим и чужим, и т. д. И это возможно в любых условиях, причем радикальность может быть одинаковая у монаха в общине, у пустынника или просто у человека, живущего в миру. И общинная жизнь, будь то монастырская или мирская, — отчасти необходимая подготовка. Никогда в традиции монашества не пускали человека на одинокое житье, раньше чем не удостоверились, что он достиг любви и смирения, потому что если он не достиг их, то когда он будет один, без проверки, он будет жить в прелести. Очень легко любить весь мир, когда его нет; очень легко чувствовать смирение, когда никто тебя не унижает.

* Конечно, есть в Добротолюбии вещи, которые трудно осуществимы без организованного аскетизма; но, как Григорий Сковорода говорил, замечательно устроено в жизни то, что все сложное ненужно и все нужное несложно. В этом тоже правда есть, потому что цель или даже форма христианской жизни не в том, чтобы жить так или эдак, а в том, чтобы жить одной самозабвенной, пламенеющей, причем не своей, а Божией любовью.

* Все Евангелие осуществимо в жизни, в обыкновенной мирской жизни; только не надо пробовать жить в миру, будто ты живешь в пустыне или будто ты живешь в монастыре, потому что тогда получается не следование Христу, а обезьянничанье с какого-то образца. Думаю, все мы это делаем в какой-то момент жизни; мы вдруг решаем быть пустынником или чем-то вроде, и стараемся себя подогнать или жизнь подогнать под это. Но это не нужно. Я знаю, есть в Русской Церкви традиция тайного монашества. Тайное монашество тем характерно, что вы не живете внешне так, как жили бы в монастыре или в пустыне, но всё, что составляет монашество, а именно: устойчивость, стояние перед Богом и монашеские обеты — должно быть осуществлено. Кто-то из отцов пустыни говорил, что в келье можно оставаться безбедно, только если ты весь живешь под собственной кожей; если ты сердцем хоть на вершок вне себя — келья невыносима, потому что ты будешь разбиваться о всякую стену. В этом разница между тюремной одиночной камерой и кельей: человек, который находится в одиночной камере, рвется наружу; человек, который уходит в келью, кого допустили до этого, рвется внутрь, вглубь — и это совершенно другой строй. Совершенно не нужно искать Бога где-то, потому что если Его не найти внутри себя, Его не найти и вне себя. И в момент, когда вы это обнаружили, тогда, в сущности, не так важно, где вы: на базарной ли площади или в келье; если вы внутри себя, то вы только внутри себя. Может быть, телесно вы передвигаетесь, но всем бытием вы просто предстоите перед Богом.

* Человек, словами Иринея Лионского — нечто очень великое. Он говорит, что слава Божия, то есть сияние Божие — это человек до конца живой. Человек, пронизанный полнотой жизни, которая от Бога — и есть слава Божия, Его сияние и прославление. Древний писатель сказал, что познать людей — это знак мудрости; но знак предельной мудрости — познать самого себя. И мы должны вглядеться в жизнь не поверхностно, а глубоко. Я часто употребляю это выражение "жить глубоко", "вглядываться вглубь вещей", и недавно мне был поставлен — с укором — вопрос: что это значит? Не пустое ли это слово? Не легкое ли это слово? Что в этом слове содержится, что под ним кроется?..

* Основной грех наш, основная наша греховность в том, что мы скользим по поверхности вещей. Это сказывается в том, как мы относимся к событиям, — самым простым или самым значительным событиям мировой жизни. Мы на них смотрим только с одной точки зрения: как они отразятся на моей личной жизни? что со мной будет?.. Это поверхностно. В центре истории мира стоит Христос; вся история мира, и в великом, и в том, что нам кажется незначительным, — это борьба правды Божией с неправдой человеческой; это время, когда Господь прокладывает Свой путь к каждой отдельной душе, прокладывает Свой путь к совершению, к завершению истории, к тому времени, когда свет восторжествует над тьмой, правда над неправдой, жизнь над смертью, добро над злом. А мы на все смотрим, словно все, будь то малое, будь то великое, сводиться к одному: что со мной будет?.. В какие-то созерцательные моменты мы поднимаемся над этим состоянием, задумываясь шире, чем наш собственный малый горизонт, но ненадолго...

* В наших отношениях с людьми та же самая поверхностность; как редко в нас хватает мужества, чтобы встретить человека лицом к лицу. Отец Лев Жилле в одной из своих книг пишет: как нерешительно мы смотрим друг другу в глаза!.. И он это объясняет тем, что когда ты смотришь кому-нибудь в глаза, через свой взор ты открываешь и ему глубины своей души. И этого мы боимся больше всего: как бы кто не заглянул в те глубины, в которые мы сами боимся заглянуть, от которых мы отворачиваемся — не потому, что они содержат в себе столько зла, а потому, что нам страшно то, что там можно найти. И когда мы слушаем друг друга, когда мы скользим взором по чужому лицу — как редко мы это делаем с желанием услышать и увидеть. Потому что услышать по-настоящему — это значит не только на мгновение, но навсегда с этим человеком встретиться. По русскому присловью, встречаются раз, но навсегда. Когда мы встретили человека всерьез, глубоко, то это действительно на всю жизнь, даже если мы никогда больше не встретимся. Мы наложили печать на человека, и он наложил на нас печать, и этой печати не снять. И это бывает страшно; страшно бывает задать вопрос и услышать ответственно, по-настоящему ответ, потому что в этом ответе не только слова, в этом ответе порой крик отчаянного человека, в его голосе раскрывается его нутро; и там мы можем встретить больше, чем способны понести. Не только ненависть, не только зло нам страшны, нам страшна бывает и любовь: как справиться с человеческой любовью? Как справиться со всем тем, что живет в человеке, что в нем бурлит, что представляет собой человека в становлении, человека, несущего в себе хаос, из которого Господь вызывает все возможности? Страшно... Мы хаоса боимся, мы всегда стараемся хаос искусственно упорядочить: если бы только можно было заморозить море, чтобы не было волн!.. Так мы относимся к той буре, которая бывает в человек — благодатной буре, или бесовской, или просто человеческой, многострадальной, творческой буре... Как редко мы умеем слушать так, чтобы услышать и отозваться всем существом, каков бы ни был риск, чего бы это не могло нам стоить... Больше частью мы очень осторожны: слушаем так, чтобы выбрать то, на что мы готовы отозваться, и оставить в стороне все прочее. А это "прочее" именно и составляет жизнь другого человека; то же, что мы с этого человека собираем, как ягоды с куста, это то, чем мы можем воспользоваться, или что не может нас испугать, никаким образом не может, как нам кажется, нам повредить.

* И так же мы относимся к самим себе: как легко жить на поверхности нашей жизни; как легко прожить, переходя от одной заботы к другой, от одного дела к другому, от одной встречи к другой, от книги к газете, от разговора к хозяйственным занятиям. И никогда мы не оказываемся лицом к лицу с самими собой; или так редко... А когда это бывает, становится порой так страшно: что будет, если я открою эту дверь? Что за ней кроется?.. Мы все знаем, чувствуем, что под поверхностью есть тайна, что в этих глубинах кроется вся наша судьба, и боимся заглянуть туда. Перед исповедью мы заглядываем в какую-то относительную глубину; мы стараемся определить, что в нас есть дурного, позорного. Но это все — в плане наших отношений с Богом или с людьми, а мы должны заглянуть глубже этого: потому что наши слова, наши поступки — как листья, как цветы, как плоды на дереве, но не само дерево, не его существо. Правда, по плодам и дерево можно узнать, но не все о нем.

* И потому что мы живем поверхностно, потому что мы даже в свою тварную глубину боимся заглянуть, мы так редко доходим до той глубины, где живет Бог, где таится все Царство Небесное. Святой Ефрем Сирин говорит, что когда Бог творит человека, Он вкладывает в его глубины все Небесное Царство, и вся задача жизни заключается в том, чтобы рыть вглубь и дойти до этого сокровища. Мы не можем встретить Бога в поверхностных отношениях с людьми, с событиями, с самим собой, потому что Бог поверхностно не живет. Любовь Божия такова, что по любви к нам Христос всю жизнь и всю смерть Свою отдал, подарил каждому из нас, лишь бы мы спаслись. Бог есть Бог строя, гармонии, красоты; но Он живет и действует также и в буре, и в ужасе нашего мира. И пока мы своей волей выбираем жить безопасно, не встречаясь лицом к лицу с ужасом или с красотой, то мы и мимо Бога проходим.

* Попробуем оглянуться на себя и спросить себя: а себя я сколько-то знаю? или давным-давно забыл?.. В ранние, детские годы мы, пожалуй, что-то о себе знаем, потому что не скрываем от себя почти ничего; а потом мы закрываем столь многое! Некоторых вещей мы стыдимся, некоторых вещей мы боимся, некоторые вещи нам нипочем. И в результате, столько в нашей жизни выброшено или сокрыто; а вместе с этим, ничто из нашей жизни не ушло; ни одно воспоминание, ни один поступок, ни одно слово, ни одна встреча, ни одно событие нашей жизни не изглажено: они все есть — только под спудом, за занавесом: мы не хотим их знать. И настает время, когда приходится встать лицом к лицу со всем, чего мы знать не хотим. Это будет еще задолго до того, как мы пройдем врата смертные и станем пред Богом. Это бывает так часто, когда слабеет воля, когда слабеет в нас способность исключать из ума, из воображения, из воспоминания то, чего мы не хотим вспомнить; когда снами, воспоминаниями врывается наше прошлое, когда часы дремоты и сна делаются кошмаром, переплетом неразрешенных воспоминаний. Это так часто бывает в болезни, в бреду, в старости, в дремоте ослабленного тела и ума; и тогда, большей частью, мы с этим справиться не можем. Положим же немногие часы, которые перед нами сегодня, употребить на то, чтобы хоть боязливо заглянуть немножко глубже в себя самих и решиться жить внимательно; не только внимая прошлому, но начав вот теперь жить внимательно, чтобы ничто в жизни не прошло мимо нас и не кануло в те глубины наши, из которых рано или поздно оно поднимется чудовищем и страхом...